Александр Подрабинек
Надо было что-то делать. Шумно объявленные перестройка и гласность давали повод также шумно требовать освобождения политзаключенных. Казалось естественным, что люди, севшие когда-то за требование гласности, теперь должны быть немедленно освобождены. В этом вопросе власть сама загнала себя в угол. Надо было подтолкнуть ее к неизбежному решению.
Летом 1986 года мы часто виделись с Ларисой Богораз. Она жила на даче в Карабаново, в 25 километрах от Киржача. Мы часто приезжали к ней в гости на велосипедах или моем мопеде. Лариса тоже считала, что нельзя сидеть сложа руки. А еще какой-то неведомый инстинкт подсказывал нам, что на переломе истории возможно всё, и надо поспешить.
В начале августа Лариса узнала, что ее муж Анатолий Марченко объявил в Чистопольской тюрьме голодовку с требованием освобождения всех политзаключенных.
Требование это казалось тогда настолько невыполнимым, что Лариса раздумывала и советовалась с друзьями как быть: объявлять ли публично все его требования или ограничиться традиционными мотивами протеста. В конце концов решила сократить заявление и отказаться от невыполнимых требований. В первых сообщениях главными требованиями голодовки назывались прекращение издевательств над заключенными, открытый суд над лагерной охраной, избившей Марченко перед отправкой в крытую тюрьму, и предоставление свидания с женой {См. 1986, 15 сентября, 17-7}.
Голодовка Марченко подстегнула нас. Он требует справедливости из тюрьмы, мы будем добиваться ее на воле. Надо развернуть общественную кампанию за политическую амнистию. Пусть ее поддержат писатели, ученые, артисты – люди с именами и положением. Нам казалось, что наступило время, когда они могут уже не бояться.
Письмо в Верховный Совет СССР
Мы с Ларисой поехали советоваться к Каллистратовой. Софья Васильевна нашу затею не только поддержала, но и согласилась в ней участвовать. Правда, поначалу она предлагала обращаться не за амнистией, а за помилованием. Это юридически проще, говорила она, и потому реальнее. Лариса колебалась.
Но тут уперся я: просить помилования – это косвенным образом признать вину. Невиновные не просят милости, невиновные требуют правосудия. Амнистия тоже не лучший способ освобождения, это тоже не восстановление справедливости, а согласие все забыть. Когда-нибудь дойдет очередь и до восстановления законности, но сейчас иных приемлемых способов кроме амнистии нет. Я был категорически против просьб о помиловании. Софья Васильевна и Лариса со мной немного поспорили, но, в конце концов, согласились. Мы решили написать в Верховный Совет СССР обращение с призывом к амнистии и разослать копии известным людям с предложением поддержать наше письмо или написать свое.
Начались проблемы с текстом. То, что написал я, не очень понравилось Ларисе и совсем не понравилось Софье Васильевне. Они считали мой текст чересчур резким, слишком задиристым. Я смягчил самые острые места, но Софье Васильевне этого показалось мало, и она решила написать свой вариант обращения. Еще некоторое время мы пытались привести все наши тексты к общему знаменателю, а потом нам пришла в голову светлая мысль разослать разным людям разные тексты. Одним – мой текст, другим – текст Софьи Васильевны, а некоторым – оба сразу, на выбор. Почему, в самом деле, обращение должно быть непременно одно?
В результате получилось два текста. Мы с Ларисой в своем обращении в Президиум Верховного Совета СССР призывали объявить амнистию всем людям, осужденным в последние десятилетия по политическим мотивам за ненасильственные действия. Мы писали, что теперь, когда открыто обсуждаются острые проблемы современности, содержание в тюрьмах политзаключенных является крайним анахронизмом. Обращение свое мы закачивали словами надежды на то, что «наше обращение не останется без ответа и понимания».
Софья Васильевна старалась быть понятнее и убедительнее. Свое обращение она адресовала генеральному секретарю ЦК КПСС М.С. Горбачеву и председателю Президиума Верховного Совета СССР А.А. Громыко. Она писала по-адвокатски, будто выступала в суде, где приходится принимать установленные процессуальные правила. Начиналось обращение по газетному возвышенно: «В эти дни, когда вся страна охвачена стремлением к обновлению и глубокой перестройке…» Софья Васильевна сознательно обходила вопрос об обоснованности приговоров, сосредоточившись на неуместности дальнейшего пребывания политзаключенных в лагерях и тюрьмах. Приводила в пример Польшу, где амнистия политзаключенным «имела огромное значение для улучшения атмосферы в стране и повышения международного престижа Польского государства». Закончила она свое обращение словами уверенности в том, что освобождение всех политзаключенных и ссыльных «еще больше укрепит внутренние и внешние позиции нашего государства, повысит стремление к подлинной перестройке, которая сейчас происходит в нашей стране».
Конечно, и в нашем обращении, и в обращении Софьи Васильевны было слишком много авансов и необоснованных надежд. Но с надеждами так всегда и бывает – они чаще всего продиктованы не расчетом, а желанием чуда, жаждой перемен. В глубине души мы таили надежду, что власть проявит чудеса вменяемости и поддастся либо уговорам, либо давлению.
Забегая вперед скажу, что ни отстаиваемая мной резкость в отношении с властью, ни свойственные Софье Васильевне мягкость и убедительность не принесли никакого результата. Власть нас не услышала. Но наше собственное обращение к властям не было главной задачей. Мы рассчитывали на поддержку общества.
Обращение к интеллигенции
Нам предстояла большая работа. Если с размножением в десятках экземпляров наших текстов все было понятно – сиди, да перепечатывай на пишущей машинке по три-четыре копии в каждой закладке, то с адресами получателей возникли проблемы. Где найти адреса известных людей? Большую часть этой работы сделала Лариса, а точнее множество людей, вызвавшихся ей помочь.
Работа длилась всю осень. Я отправлял наши обращения по мере получения новых адресов. Все письма – заказные и с уведомлениями о вручении. Уведомления иногда возвращались, иногда нет. Мы отправили больше ста десяти писем деятелям науки и культуры.
«Ни наше обращение к Вам, ни Ваша (если сочтете возможным) поддержка этого начинания не предполагает того, что, Вы непременно разделяете взгляды тех, кто осужден по политическим обвинениям», – писали мы. Мы не настаивали на подписании именно наших обращений: «форма поддержки может быть любой». Мы взывали к гуманистическим традициям российской интеллигенции, к милосердию; мы выражали надежду, что наш призыв будет услышан; мы были готовы лично встретиться с каждым в любое время, если кому-то это покажется нужным. Мне казалось, что ветер перемен унесет все страхи и пробудит чувство солидарности.
В списке тех, кому мы отправили письма, были:
кинорежиссеры — Вадим Абдрашитов, Тенгиз Абуладзе, Алексей Герман, Лана Гогоберидзе, Георгий Данелия, Отар Иоселиани, Элем Климов, Александр Митта, Глеб Панфилов, Эльдар Рязанов, Сергей Соловьев, Игорь Таланкин, Петр Тодоровский, Инесса Туманян, Марлен Хуциев, Григорий Чухрай, Реваз Чхеидзе, Георгий и Эдуард Шенгелая;
актеры и театральные деятели — Алексей Баталов, Ролан Быков, Валентин Гафт, Михаил Глузский, Людмила Гурченко, Алла Демидова, Александр Калягин, Станислав Любшин, Владимир Мотыль, Алексей Петренко, Евгения Симонова, Иннокентий Смоктуновский, Михаил Ульянов, Ион Унгуряну, Юрий Никулин;
писатели — Алесь Адамович, Игорь Акимушкин, Чабуа Амирэджиби, Эрлом Ахвледиани, Олег Волков, Даниил Гранин, Леонид Леонов, Израиль Меттер, Юрий Нагибин, Аркадий Стругацкий, Александр Червинский, Натан Эйдельман, Виталий Коротич, Андрей Битов, Юрий Давыдов, Владимир Дудинцев, Грант Матевосян, Борис Можаев, Чингиз Айтматов, Владимир Карпов;
драматурги и сценаристы — Александр Володин, Александр Гельман, Виктор Демин, Александр Миндадзе, Виктор Розов, Александр Свободин, Эдвард Радзинский;
искусствоведы и критики — Ирина Гращенкова, Дмитрий Лихачев, Андрей Плахов, Станислав Рассадин, Игорь Виноградов;
поэты — Евгений Евтушенко, Бэлла Ахмадулина, Давид Самойлов, Булат Окуджава, Иван Дудин, Олег Чухонцев, Иван Драч, Анатолий Жигулин;
композитор Моисей Вайнберг, певец Иван Козловский, журналист Юрий Щекочихин и художник-мультипликатор Юрий Норштейн.
Это примерно половина списка. Другая, половина, состоящая преимущественно из представителей научного мира, к сожалению, не сохранилась.
Я был в нетерпении. Мне казалось, что многие должны откликнуться, ведь все же чувствуют новые веяния! Лариса предполагала, что массовых откликов не будет. Софья Васильевна считала, что результат будет вообще нулевой.
Ответы
Все-таки настоящая мудрость приходит с годами. Результат был если не нулевой, то крайне плачевный.
Из примерно ста пятидесяти самых известных представителей российской творческой и научной интеллигенции на наш призыв отреагировали всего пятеро, а прямо и безоговорочно поддержал только один – мультипликатор Юрий Норштейн. Он пришел к Ларисе Богораз и сказал, что сам не умеет писать такие обращения, поэтому хочет поставить свою подпись под нашим письмом.
Писатель Олег Волков отозвался на наше обращение статьей о политических репрессиях, которую он отправил Софье Васильевне Каллистратовой.
Поэт Давид Самойлов написал мне такое письмо:
«Уважаемый Александр Пинхосович! Ваше письмо долго доходило до меня, пока его переслали из Москвы в Пярну. Нельзя не сочувствовать делу, о котором вы пишете. Несомненно, выскажусь и я, способом наиболее для меня эффективным. Рад был бы встретиться с Вами, но в скором времени в Москву не могу приехать.
С глубоким уважением, Ваш Д. Самойлов».
Еще одна писательница, просившая не называть ее имени, сказала Ларисе, что ей очень стыдно, но она не может подписать – ее много лет не печатали, а теперь, похоже начнут. Она боится спугнуть удачу. Лариса мне ее имени не раскрыла, я до сих пор не знаю кто это.
Пятым отозвавшимся был Булат Окуджава. В конверте без обратного адреса я нашел листочек из блокнота, на котором сухо и официально было написано: «Уважаемый тов. Подрабинек! Благодарю Вас за информацию. Б. Окуджава».
Ничего себе, тов. Окуджава, вот тебе и «возьмемся за руки, друзья», думал я.
Это все. Остальные вообще ничего не ответили, просто промолчали. Потом, даже очень скоро, многие из них стали шумными прорабами перестройки, борцами за демократию и певцами новой свободы. Но, как пел Александр Галич, «так ведь это ж, пойми, потом!»
*
Был и еще один отозвавшийся на наше обращение – старший прокурор Ю.Е. Овчаров из Прокуратуры СССР. В марте 1987 года он прислал мне письмо:
Нас с Ларисой пригласили в Прокуратуру СССР. Мы пришли в это казенное здание на Пушкинской, где в большом казенном кабинете за казенным письменным столом сидел казенный человек в черном костюме с казенным лицом и стеклянными глазами. Заместитель начальника главного следственного управления Прокуратуры СССР Виктор Илюхин говорил с нами через силу, будто ему было трудно дышать или очень было нужно в туалет. Пересиливая отвращение, он уведомил нас, что наше обращение в Верховный Совет рассматривается компетентными органами, но об амнистии политзаключенных и речи быть не может.
Беседа была короткой, бесполезной, и мы с Ларисой пожалели, что пошли. Было понятно, что если амнистия зависит от таких мерзавцев как этот, то сидеть нашим политзэкам и сидеть. К счастью, все сложилось иначе. Илюхин был уже вчерашним днем. Освобождение политзаключенных началось весной 1987 года. В сущности, закатная история диссидентского движения, последняя его страница.
Глава из пока не опубликованной книги «Третья жизнь».
Вести из СССР 